17.10.11
Владимир Жаботинский, "Белый передел"
18 октября исполняется 131 год со дня рождения Владимира (Зэева) Жаботинского. Он родился в Одессе, в детстве жил в Германии, высшее образование получил в Римском университете, работал журналистом в Швейцарии и Турции, писал на трех языках (русском, иврите и французском). Его роман "Пятеро" (написан в 1936 г.), к великому сожалению все еще мало известный в русскоязычном мире, может быть без малейшего преувеличения отнесен к лучшим произведениям русской литературы первой половины 20-го века.
Блестящий публицист, бескомпромиссный политик, выдающийся общественный деятель, мужественный солдат (один из организаторов Еврейского легиона в составе британской армии в годы 1-й Мировой войны). Англичане приговорили его к 15 годам каторги, в сионистском движении он слыл "раскольником" и "ревизионистом", его соратников из боевой организации "Эцель", приведших в новорожденный Израиль корабль груженый оружием, "правильные сионисты" расстреливали из орудий и пулеметов; судно называлось "Альталена" - таким был журналистский псевдоним Жаботинского.
Через 16 лет после "Альталены" прах Жаботинского (он умер в США в 1940 г.) по решению правительства Израиля будет перезахоронен на горе Герцля в Иерусалиме.
Не без труда удалось мне найти для размещения на сайте статью Жаботинского, посвященную "общемировой" проблеме. Он знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть. И эту свою страстную думу Жаботинский выражал с обескураживающей, лишенной даже малейших признаков "хорошего тона" откровенностью: "Нынешнее поколение евреев должно посвятить себя одной единой цели; все другие цели, как бы красивы и благородны они не были, могут восприниматься лишь до тех пор, пока они не отвлекают нас от идеи строительства еврейского государства… Идей есть много, и мы можем все их признавать, но идеал может быть только один... Для человека, который так чувствует, даже спасение всего мира неактуально, пока у еврейского народа нет своей страны, как у всех народов; даже если ему скажут, что для достижения сионизма необходимо временно отсрочить спасение мира на целое поколение, на сто лет, он скажет: «Пусть мир подождет…"
**********************************************************************
БЕЛЫЙ ПЕРЕДЕЛ
Принято думать, будто корни социализма – в Ветхом Завете; но это не совсем так. Ветхий Завет полон, конечно, социального протеста ненависти к общественному порядку, при котором богатому живется широко за счет страданий бедняка. Но социализм – не только протест; социализм есть конкретный план законодательного разрешения социальной проблемы, и именно такой план, какого в Ветхом Завете нет. Конкретный план социальной революции (вернее, набросок такого плана) имеется и в Ветхом Завете, но тот план не только не есть социализм, а есть, по основному своему замыслу, нечто резко противоположное социализму. Предложенное Торой средство против социального непорядка называется "юбилейный год" и изложено в главе 25-ой книги Ваикра (книга Левита в русской традиции). Коренное различие между ним и социализмом есть различие между двумя понятиями: пресечение зла и предупреждение зла.
Социализма есть попытка предупреждения социального зла, проект такого общественного устройства, при котором неравенство в распределении благ станет раз навсегда и автоматически невозможным. Самая социальная проблема, как мы ее теперь понимаем, должна исчезнуть после всеобъемлющей реализации социалистического строя. Человечество будет организовано таким образом, что сосредоточение крупного количества благ в руках частного лица станет немыслимым. Как немыслимо копить воздух, так немыслимо будет тогда копить богатства.
Это не обязательно означает, что государство будет платить одну и ту же меру вознаграждения за труд профессора и дровосека, хотя бы потому, что умственная работа требует некоторых условий покоя и комфорта, без которых дровосек может обойтись. Разряды жалованья, как в советской России, могут стать не только временной, но и постоянной чертой социализма. Более того, можно предположить, что некоторые исключительные виды духовного труда, зависящие от таланта, будут и в те дни оплачиваться вне разряда: удачный роман, например, разойдется в миллион экземпляров, и автор «разбогатеет»; или «разбогатеет» гениальный пианист, объездив полмира с концертами (хотя еще неясно, не вытеснит ли радио и концерт, и книгу).
Но все это мелочи. Социальная проблема коренится не в том, что случайный счастливец найдет в море большую жемчужину. Горе начинается с того часа, когда он эту жемчужину обменяет на большой участок земли, или на завод с десятками станков, и получит возможность покупать труд своих соседей задешево и продавать плоды его дорого. Эту опасность социализм устраняет, раз и навсегда изъяв средства массового производства из сферы частного владения.
Проект Торы не имеет ничего общего с этой профилактической системой, исключающей самое зарождение социального неравенства, эксплуатации, хозяйственного соперничества и борьбы. Ветхий Завет хочет сохранить экономическую свободу, но в то же время обставить ее поправками и противоядиями. Некоторые из этих поправок (как раз наименее радикальные) общеизвестны. Главная из них – отдых субботний, упомянутый еще на скрижалях Десяти заповедей. Затем есть закон об окраине поля: при жатве собственник не имеет права подбирать колосья упавшие близ межи – их подберут безземельные инородцы, вроде нищенки Руфи. Есть еще закон о «десятине» в пользу храма, Из этих рудиментов развилась впоследствии вся сложная нынешняя система социальной защиты, общественной взаимопомощи, обложения богатых в пользу бедных.
Ничего общего с социализмом она, конечно, не представляет, хотя многие из входящих в нее законодательных мероприятий были проведены в жизнь под прямым влиянием социалистических партий. Всё это – лишь поправки к строю экономической свободы; принцип свободы они не затрагивают. Но самая радикальная и революционная из намеченных Торой поправок к режиму экономической свободы гораздо менее известна.
Мысль о юбилейном годе изложена в третьей части Пятикнижия приблизительно так: отсчитай семь семилетий, а всего сорок девять лет; на седьмом месяце после этого, в десятый день того месяца – Судный день – пройдите с трубным звуком по всей вашей земле. «Этот пятидесятый год считайте святым; провозгласите свободу в стране всем жителям её; годом юбилея будет вам тот год... Если вынужден был человек продать за долги свою землю, и не хватило у него средств выкупить ее, то в год юбилея земля вернется к нему без выкупа. Так же будет и с домом, кроме домов городских. Так же будет и с братом твоим, который обеднел и продался тебе - обращайся с ним не как с рабом, а как с наемником; до юбилейного года пусть работает у тебя, а в год юбилея он опять свободен, он и вся его семья, и во владение своих отцов вступит опять".
Больше ничего о юбилейном годе в Торе, кажется, не сказано; тем не менее, тут перед нами изумительно смелый размах реформаторской мысли. Это, в сущности, попытка установить начало обязательности периодических социальных революций. В России народничество мечтало когда-то о «черном переделе», т. е. о насильственном перераспределении всей земли в интересах чернорабочего люда. В наше время такую мысль назвали бы "красным переделом". Тора имеет в виду, так сказать, "белый передел", передел вполне узаконенный. Но главное отличие ветхозаветного передела от переделов социалистических в том, что они «раз на всегда», а ветхозаветный – обязательно и периодически повторяем.
По плану Торы хозяйственный быт сохраняет и после Юбилея полную свободу дальнейшей перетасовки. Люди будут по-прежнему измышлять, изловчаться, бороться, соперничать; одни будут богатеть, другие обеднеют; жизнь сохранит свой облик ристалища, где возможны поражение и победа, почин и провал, разорение и награда. Эта свобода будет ограничена только двумя поправками. Одна поправка, вернее целая система поправок, действует постоянно и непрерывно: раз в неделю работа запрещена, край поля и виноградника принадлежит бедным, десятая часть дохода изымается в пользу «храма»; в перевод на современный язык, это означало бы нормировку рабочего времени и вообще все законы об охране труда, все формы государственного страхования рабочих, все виды социального налога.
Вторая поправка, или скорее противоядие против режима экономической свободы – «Юбилей». От времени до времени над человеческим лесом проносится огромный топор и срубает все верхушки, переросшие средний уровень; аннулируются долги обедневшему, возвращается потерянное имущество, подневольный становится самостоятельным, снова устанавливается равновесие - начинайте игру сначала, до нового передела.
Лучше ли это, чем социализм, или хуже – оставим оценку на минуту в стороне; важно пока установить, что это – полная противоположность социализму. Идея повторных социальных переделов есть попытка пресечения зла, а не предупреждения его. Она очевидно зиждется на вере в то, что свобода экономического соперничества есть незыблемая основа человеческого быта. Пусть люди борются, теряют и выигрывают. На арене борьбы нужно только снизу подостлать много мягкой травы, чтобы и упавший не слишком больно ушибся: эта «подстилка» есть суббота, край поля, десятина, весь тот переплет приспособлений, при помощи которых государство пытается помешать превращению эксплуатации в кровопийство, бедности в нищету. А от времени до времени на арене раздается свисток судьи: победители и побежденные возвращаются к исходной черте и выстраиваются в одну ровную шеренгу. Именно потому, что борьба должна продолжаться.
Что лучше, предупреждение или пресечение, – это вопрос старый. Он возникает пред каждой матерью, когда дети еще крошки: что лучше – лечить их, если простудятся, или не выпускать на улицу, чтобы не простудились? Когда подрастут дочери, вопрос принимает новую форму: что лучше – не выпускать их на прогулку со студентами без надзора, или рискнуть, что иной роман зайдет слишком далеко и придется принимать чрезвычайные меры? Или, в масштабе государственном: что лучше – предварительная цензура или меры против перерождения бесцензурности в нецензурность? Воспрещение уличных манифестаций или отряд полиции за углом, на случай, если полетят камни? Вообще говоря, что лучше: прививка против всех болезней, или хирурги и аптеки? Говорят, если бы можно было привить человеку иммунитет от всех возможных болезней на свете, человек бы стал кретином. Я не знаю медицины и судить не могу, но…
Будь я царем, я бы перестроил царство по мысли Юбилея, а не по мысли социализма. Конечно, прежде всего пришлось бы найти подходящих мудрецов и поручить им разработку библейского намека. В той неуклюжей, первобытной, ребяческой форме он неприменим к нашему сложному быту; некоторые историки сомневаются даже в том, соблюдался ли действительно юбилейный год и в древние времена Израиля, не остался ли мертвой буквой с самого начала. Но мало ли что в скрижалях мира сего осталось поныне мертвой буквой? Мечей на орала мы еще не перековали, но когда-нибудь перекуем.
Мертвая буква не есть смертный приговор. Мертвая буква иногда есть признак истинного идеала. Я посадил бы мудрецов за разработку ветхозаветного намека в переводе на язык современности. В наказе моем этой комиссии было бы написано так: благоволите приспособить мысль о повторных, и притом узаконенных, социальных революциях к условиям нынешнего хозяйственного быта. Имейте при этом в виду, что предложенный в Торе пятидесятилетний срок – деталь несущественная. Вы можете предпочесть другие промежутки. Более того, можете вообще устранить хронологический признак, можете заменить его признаком целесообразности.
Можете, например, установить, что «Юбилей» наступает тогда, когда за это выскажется некое специально поименованное учреждение, парламент, сенат, верховный совет хозяйственных корпораций, или, наконец, плебисцит, большинством простым или квалифицированным, как найдете полезнее. Тогда «переделы» совпадут приблизительно с эпохами глубоких и затяжных кризисов – что, в сущности, и нужно. Главное – утвердите в вашем проекте раз и навсегда законность того явления, которое теперь называется социальной революцией; отнимите у этого понятия страшный привкус насилия и крови, нормализируйте его, сделайте его такой же частью конституции, как, скажем, созыв чрезвычайного национального собрания для пересмотра этой конституции – мерой исключительной, мерой особо-торжественной, но вполне предусмотренной.
Затем благоволите предусмотреть, как отразится введение этого начала на обыденном хозяйственном обороте, особенно же на той его основе, которая называется кредитом. В той же главе Левита вы найдете оговорку, что в промежутках между двумя Юбилеями ценность поля, например, исчисляется по количеству годовых урожаев, оставшихся до ближайшего «предела»: этого, конечно, недостаточно, это даже не подойдет при отмене хронологического признака, но, идя по этой линии, ваша мудрость и ученость поможет вам найти необходимые поправки для сохранения жизнеспособности кредитного начала. Словом, подумайте и устройте; только дайте каждому человеку в нашем царстве возможность жить, производить, торговать, изобретать, стремиться, добиваться успеха – и в то же время знать, что от времени до времени будет Юбилей, и трубный глас по всей стране, и «провозглашение свободы».
Я, однако, не царь, а напротив – член того сословия, самое имя которого стало бранью: буржуазия. Еще хуже: я не принадлежу и к распространенному в этом сословии крылу кающихся буржуа. Я ничуть не каюсь. По-моему, почти вся культура, которой мы дышим, есть порождение буржуазного строя и его древних прототипов: римских, эллинских, израильских, египетских. Я верю, что этот строй одарен беспредельной гибкостью и растяжимостью – что он способен вместить огромные дозы социальных поправок и все же остаться в основе самим собою.
Я верю, что общественный распорядок, получивший кличку буржуазного или капиталистического, постепенно выработает систему мер, при которой исчезнет явление бедности, т. е. падение заработка ниже уровня сытости, гигиены и самоуважения; если бы не военные бюджеты, во многих странах это было бы осуществимо уже сейчас. Более того, если правда, что буржуазный строй – как и все живое – вырабатывает попутно яды и потому сам для себя создает неизбежность периодических потрясений, то я верю, что он способен не только вынести, не пошатнувшись, эти потрясения, но способен и их включить в свою систему; узаконить и упорядочить свои самопересмотры, обеспечить бесконечные возможности усовершенствования через этапы повторных социальных переворотов, предусмотренных, обдуманных, планомерных – и, между прочим, бескровных.
Словом – верю не только в прочность буржуазной системы, но и в то, что система эта объективно содержит в себе семена некоторого социального идеала; идеала в обычном смысле, т. е. видения, о котором стоит мечтать и за которое стоит бороться. То, что в наше время никто еще субъективно не проникся этим видением, ничего не доказывает: было время, когда и пролетариат субъективно не ощущал никакого социалистического идеализма. Римское общество эпохи принципата несомненно томилось по новым идеалам; но если бы не Павел, Европа еще пятьсот лет не знала бы христианства. Слово буржуа стало бранью, буржуазия сама себя стыдится, извиняется за свое существование, а я все-таки думаю, что придет еще новый Маркс и напишет три тома о её идеале, и, быть может, озаглавит их не «Капитал», а «Юбилей». И родится он, вероятно, в Москве.
Иногда я задумываюсь вот о чем: у социализма есть энтузиазм и мечтатели, и в этом, быть может, главная сила его. Но в том мировоззрении, символом которого кажется мне мысль о юбилейном годе, заключено видение гораздо более привлекательное для человеческой мечты. Ни один социалист не отрицает, что в мировой коммуне хоть сытно будет житься, но скучно: волновать людей будут только вопросы духовные или научные, но истинная, опьяняющая, возвышающая горечь надрыва и подвига уйдет из жизни навсегда… Впрочем, это или что-то в этом роде прекрасно изложил когда-то поэтический обыватель Надсон, и, конечно же, нельзя считаться с эстетикой, когда речь идет об устранении голода. Но в видение общества, построенного по плану Юбилея, тоже входит устранение голода; зато остается весь авантюризм игры и борьбы, вся романтика прыжка и погони, все обольщение свободы творческого каприза; и, главное, остается то, что социализм поклялся вытравить и без чего, быть может, и жить не стоит, – вечная перспектива переворота, вулканическое начало в общественном быту; поприще, а не пастбище.
