01.04.15
Знай наших! (вышел в свет роман Елены Иваницкой)
Создаем ли мы сами свою жизнь? Создаем ли мы сами жизнь своим детям? Иначе говоря, граждане мы или заложники? Зависит ли от нас политика нашей страны? Отвечаем ли мы за действия власти? Вопросы давным-давно стали очень настоятельными В новом веке точно. Для выяснения взялась я написать роман – утопию с антиутопией вместе. «Мысли висят на кончике пера» – завещал великий Гете всем нам, а значит, и мне тоже.
В политическом колесе я кручусь уже много лет, и во время всех последних избирательных кампаний занималась агитацией – бегала с подписными листами. Призывала москвичей подписаться за право оппозиционной демократической партии участвовать в выборах. Объясняла и повторяла: ваша подпись – не призыв голосовать именно за эту партию, а лишь согласие на то, чтобы партия имела право баллотироваться.
«Вы согласны?» Абсолютно все были согласны. Откликались с готовностью, высказывали критические замечания о власти и ее пропаганде. Вплоть до того мгновенья, когда обнаруживали, что в подписном листе надо указать адрес и паспортные данные. Тут большинство замирало и морально пятилось. Примерно восемь из десяти. Те самые нынешние 86%, которые и сегодня, по моему убеждению, вовсе не одурманены пропагандой, а всё понимают, но морально пятятся, потому что боятся. Для страха, увы, есть основания.
Отказывались всегда одинаково. Я записывала реплики.
«А зачем адрес и паспортные данные? Нет, если без паспорта, то подпишусь, а с паспортом – не надо»
«Нет, я, конечно, не против, но подписываться не буду. Ведь партия оппозиционная, а мне тут жить»
«Не то что я боюсь, не подумайте. Но буду чувствовать себя очень неуютно. Ведь понятно, какая партия победит, а получится, что я поддерживаю другую»
«Нет, нет, как же я подпишусь? Ведь я работаю в бюджетной организации. А если директору сообщат?»
«Нет, зачем я стану подставляться и привлекать к себе лишнее внимание? Совершенно мне это не нужно»
«От нас ничего не зависит, без нас давно все решили. А подписаться – все равно что проявить строптивость»
«Они сели нам на шею и не слезут. От нас ничего не зависит. От меня ничего не зависит»
«Нет, я боюсь. Ну как чего? Вы что, сами не понимаете? А вы разве не боитесь? Напрасно…»
Социолог Борис Дубин, безвременно ушедший от нас в прошлом году, писал о том, что «базовая тактика населения – быть невидимым для власти. Кто служил в армии, знает: начальству попадаться на глаза не надо. Ускользание от глаз начальства, постоянная невидимость («Нас здесь и сейчас нет») – это очень важная установка и населения, и «элитных» групп, ведь они тоже подначальные» (Борис Дубин. Россия нулевых: политическая культура – историческая память –повседневная жизнь. – М., 2011. с.378)
Хозяева положения, бесконтрольные и неподотчетные, всегда стремятся раздвинуть границы своей власти, не оставить ни уголка для независимости подвластных. Даже в том, чтобы они могли высказать свое настоящее мнение. Мы прекрасно это знаем по собственному советскому опыту, страшному и унизительному. Агрессия и экспансия – закон авторитаризма.
«Мы, рабочие Атоммаша, горячо поддерживаем миролюбивый внешнеполитический курс родной Коммунистической партии. Помощь Советского Союза дружественному Афганистану нашла горячую поддержку в сердце каждого советского человека» («Молот», 16 января, 1980, № 13, с.1). Газету «Молот» я каждый день доставала из почтового ящика. Это был «орган Ростовского областного комитета КПСС». Но я же помню всеобщий ужас и цепенящую тоску. Никто не поддерживал, никто, все понимали, что творится кошмар, что власть обезумела, что это очень плохо кончится.
Через много лет власть бесстыдно признавала: «Придется когда-нибудь объявить, что ввод войск был грубой ошибкой, что уже тогда и ученые, и общество отрицательно отнеслись к этой авантюре» (В Политбюро ЦК КПСС. – М., 2006.С.353).
Но встает вопрос – куда надеются «ускользнуть» те, кто принял модус жизни «от нас ничего не зависит»? Тот же советский опыт подсказывает разные лазейки, и одна из них эскапизм – бегство в иные реальности. Такие, как волшебная страна Александра Грина. Грин был фантастически популярен как певец сбывшейся мечты. По сути, это загадка. Грин – писатель мрачный, абсурдистский, выдвинувший символы «несбывшегося» и «дороги в никуда». Куда несут влюбленных алые паруса? Никуда… У Грина всё всегда плохо кончается. Но в его жестокой стране герои строят свою жизнь сами. Им это не удается, они гибнут, теряют мечту – но сами. Они не заложники. От них что-то зависит. По крайней мере в пределах их частной судьбы. Именно эта самостоятельность, возможность независимости, притягивала, мне кажется, его читателей.
Такую страну с возможностью независимости я и решила изобразить в своей утопии-антиутопии. Повторю, это было несколько лет назад. Сочинилось у меня нечто такое, что называется словом "накаркала". Бандитское псевдогосударство на границе, которое уже откусило кусок земли у страны моих героев и рвется передвинуть границу все дальше вглубь живой жизни, вытравливая всякую мысль о том, будто независимые граждане сами создают свою жизнь. Мои герои-ополченцы сопротивляются, граница держится. Но это в романе. Что происходит в реальности – совсем другой вопрос. Точнее сказать, разные вопросы в наших разных странах.
Елена Иваницкая. Делай, что хочешь. Эскапистский роман. – М.: ArsisBooks, 2014.
http://www.arsisbooks.ru/books/proza/247/
" – Явился! Кругом правый! Девочка тебе виновата! Тебя тут не было. А мы были. Ты хоть представляешь, что тут творилось? – Он махнул рукой, выпил и задумался. – И говорить не хочу. – Но воспоминания тащили его за собой.
– Жили ведь тихо, дальше своего носа не видели. Здесь и войск никаких не было. Вдруг ночью крик, люди бегут, что происходит – непонятно. И стекла звенят, сыплются. Мне с чего-то в голову стукнуло: землетрясение. Выскочили мы с зятем: вроде горит неподалеку. Побежали. А что-то не то. Вижу: лавки грабят. Ничего не понимаю. Начальства – ни живой души. На случай пожара – ну, была у нас пожарная команда. Считалось, что есть. Никогошеньки. Добегаем. Постоялый двор горит. Еще можно отстоять. Рукав прицепить к колонке, водой заливать – нету рукава. Во дворе ящик с песком. С каким песком! Пустехонький! На дне крыса дохлая и башмак рваный. Ну, цепочку строить, ведра передавать. Люди мечутся, а что делают? Кладовую разбили, окорока тащат. Зять куда-то пропал. Я туда-сюда. Вдруг стук-грохот, все шарахнулись. Фургон мчится. За ним второй. А ярко уже горит. Видно. Узнаю градоначальника нашего. Сын его лошадей нахлестывает, а он рядом, с ружьем, глаза выпучены, орет что-то. Зять подскакивает, мешок через плечо, бочонок под мышкой. Толкает его мне в руки. Ты что ж, говорю, паразит, делаешь? Бежим, кричит, на границе две деревни сожгли, резня, сюда идут!
Он помолчал, вспоминая.
– А ты не думай, что граница там, где вы в заслоне стояли. По-настоящему она гораздо дальше. Откуда они приходят, там тоже наша земля. Это я к чему? Ведь что-то хотел сказать. Ладно. Горит. Никто не тушит. Разбегаются с добычей. Постоялый двор, он все-таки на отшибе стоял. Может, думаю, огонь и не перекинется. Побежали мы домой. Кто-то лошадей выводит, кто-то окна заколачивает. Анита маленькая совсем, пятилеточка, плачет-надрывается. Зять отвесил ей подзатыльник, она и вовсе закатилась.
Да, вот что я хотел. Взрослые ведь люди голову потеряли. А ты от девочки требуешь, чтоб соображала сгоряча. Все как с ума сошли. Ну когда я зятя своего слушал? Пустой человечек и ненадежный. А тут командует, а я будто онемел. Запрягли, кое-какие вещи покидали, он их увез. В деревеньке одной, в стороне от дорог, у нас родня жила. Вот туда. А я остался, нельзя же просто так дом бросить. Прибрал в подвал что поценнее, окна заколотил. Рассвело давно. Пожар, паника. Поехал я. Верхом. Приезжаю, а их нет. Как искал, что думал – вот будут у тебя дочка и внучка, поймешь. И никакой обороны, никакой. Местные разбегаются, как овцы, наступающие их режут, как волки. А люди-то мы были плохие. Те режут и поджигают, и мы рвем друг друга. Куда бегущие докатятся, там сразу пожары и грабеж. В такой ведь суматохе побежали, такой хаос нахаосили, что голод настал на следующий день. Это у нас-то, где костыль зацветет, только в землю ткни.
Самые умные сразу рванули к Реке – на ту сторону переправиться. А большинство прятались, отсидеться хотели. Думали, вот-вот кончится. Войска введут, отбросят этих, и все будет, как прежде. Начальство-то бежало впереди, они по мосту проскочили. А когда к Реке толпы сбились, на мост уже никого не пускали. На лодках переправиться – запрещено. Считалось, что лодки реквизированы. За переправу несусветные цены ломили. Там и убийства и чего только не было. Когда нашел их, дочка уже с ног падала. Дом, где они ночевали, ночью загорелся. Она девочку в попону какую-то завернула и выбралась, но сильно обожженная. А зятя там с ними не было. Он вперед уехал, вроде разузнать, утром обещал вернуться. Попросту бросил. Лошадь у него отобрали, но по мосту пропустили. Ну, понимаешь теперь?
Еще бы. Несчастья дают людям немалые права. Во всяком случае, все склонны так думать...
************************************************************************************
… Это не сон. Это стучат, колотят в дверь. И волны звона, бьющие в отворенное окно, – тоже не сон. Это набат! Рывком вскакиваю. И проваливаюсь обратно: отлежал ногу. Когда, дохромав, отворяю, за дверью уже никого нет. Темно. Который час? Глубокая ночь. Тревога! Тревога! А я топчусь на месте. Чувствую лихорадку нервного веселья: это правда, это существует, это нападенье, это настоящая опасность, мне предстоит идти в бой. Но пробивается глупый смех: этого не может быть, это не со мной, сейчас проснусь и от этого кошмара.
Холодная вода помогает опомниться. Возвращаюсь к себе в комнату и зажигаю лампу. Только теперь понимаю, что метался на ощупь в темноте. Быстро одеваюсь с забавным чувством, будто натягиваю на себя не вещи, а слова. Штаны, подшитые кожей, боевой жилет с четырьмя карманами, боевой пояс с кобурой, ножнами и подсумками. Пальцы скользят по гладким заклепкам. Пояс не сразу удается застегнуть. Расстилаю на скатерти косынку и переламываю револьвер. В желтом свете лампы выпрыгивают, блестя, желтые толстенькие патроны. Слова складываются в рифму: пассат и муссон, смит и вессон! Тщательно перезаряжаю. Расстегиваю клапан кобуры и опять со смехом думаю, что это какая-то игра. Достаю из чехла карабин. Открываю кожаный баул с патронами. Но пачка не хочет становиться на место. Поворачиваю так и этак. Не получается. Беру другую. Вдруг начинают дрожать руки. Но вторая пачка надежно уходит в окошко магазинной коробки.
Наполняю подсумки и карманы. Откручиваю крышку плоской фляги, переливаю из бутылки коньяк. Пальцы не дрожат, все хорошо. С неожиданным суеверием присаживаюсь перед дорогой. Встаю, забрасываю на плечо ремень карабина. Повязываю косынку, оглядываюсь последний раз. Вижу себя в зеркале и зажмуриваюсь от смеха. Перед закрытыми глазами картинка из детской книжки: храбрый заяц собрался в поход. На спине двустволка, на поясе патронташ. Ухо заломлено под лихой бескозыркой. На груди бинокль. На пятках шпоры!
Сквозь медленный звон набата слышен быстрый звон подков. Неужели я опоздал? Бегу по лестнице. Кажется, в зале пусто. Столы и стулья сдвинуты, дверь распахнута, там свет и голоса. Ныряю в толпу, словно в морскую волну. Вдруг пробирает дрожь. Вот оно что: ночь холодная. Ветер. Качаются развешанные фонари. В пляшущем свете движутся темные фигуры. Хочется поговорить с кем-нибудь, но знакомых не вижу. Различаю черную косынку, черную косичку, узнаю Гая и хлопаю по плечу. Он оборачивается и оказывается Феликсом. Жмет мне руку и говорит, дергая ртом: «На помощь, граждане, к оружью, ополченцы…»
Мы с Феликсом в одной десятке или нет? Спросить стыдно. И что-то неприятное комом встает в груди. Хочу глубоко вздохнуть и не могу. Что за черт… Нервно сглатываю и скорей вытаскиваю из кармана фляжку. Феликс машет руками и куда-то тащит меня, приговаривая: «Горячего, горячего обязательно!». Под стеной столы, в окне кипит бак – видно облачко пара, на столах чайники, хлеб – и тоже что-то булькает в котелках. Женщины-ополченки кормят бойцов.
Это всего лишь говорится, что мужчины геройствуют перед женщинами. На самом деле мужчины геройствуют только друг перед другом. В этом деле имеют значение исключительно мужские приговоры – придирчивые и беспощадные. Женщины судят добрее, сострадательнее, поэтому их решения ничего не значат.
Я же мечтал поучаствовать в событиях. Вот они и наступили. Когда выдвигаемся? Занять позиции! Сомкнуть строй! Примкнуть штыки! На плечо! На прицел! Залпом! Огонь! Вперед! Наша взяла! Побеееда! Глупому мальчишке, который во мне обнаружился, стучат в уши команды и крики, мешая слышать Феликса. Внезапно понимаю, что поговорить с кем-нибудь тоже хотелось не мне, а этому мальчишке. Ему не терпелось предъявить народу бесшабашное веселье и как-нибудь обиняками выяснить: а что будет? Куда и когда мы идем? И… как это… в конном строю или пешим маршем?
Уж не страшно ли мне? Нет. Это мальчишка беспокоится, что кто-нибудь подумает, будто ему боязно. Metus hostilis: страх перед врагом, – выскакивает в памяти мальчишки гимназическая латынь. Terra inimica: неприятельская земля. Словно издалека или сквозь подушку дребезжит истерика разгрома. Обошли! Отрезали! Окружают! Назад! Спасайся, кто может! Бросай оружие! Руки вверх! Смешно. Но смеяться не нужно. Радоваться нечему. А разве я радуюсь? Пожалуй, да. Хотя не до конца понимаю, что делаю и зачем. Смерть в бою – легкая смерть. Мягким толчком в сердце входит захватывающее любопытство: как это будет? А разве я хочу умереть? Вовсе нет. Рановато. Да и не верится. А если увечье? Из обоих стволов штуцера тяжелыми пулями, а? Раздробленная челюсть воображается так кроваво, что рука невольно отставляет тарелку и обхватывает подбородок.
– Вот и я сомневаюсь, – говорит Феликс, приняв мой жест за ответ.
Набат умолк, но кто-то заколачивает гвозди в ставню. Раз-два-три. И снова. Раз-два-три. А ведь это выстрелы. Совсем близко. Нет, это не то. Какой-то сигнал, что ли.
И знаешь, дядя, хоть я и подумал, что уже началось, но держался уверенно. Надо было бы написать несколько слов тебе и матери. Сейчас даже записной книжки с собой нет. Все эти кувырки воображения – не страх. Но волноваться в таких обстоятельствах естественно, согласись. Я спустился минут пять назад, а кажется, что очень давно. И почему-то ясно вижу только то, что рядом. В мысленном письме можно сказать больше, чем в настоящем. После этих выстрелов я понял, чего боюсь. Мне ведь тоже, наверное, придется стрелять. Но как можно целить в живого человека? Не могу представить. Пытаюсь и не могу. Что будет, если промахнусь? Убьют, наверное. Но совсем непонятно, что будет, если не промахнусь. Все это называют детским словом – драться. Мне казалось, что я этого хотел. Храбрый заяц. Видел себя с карабином поперек седла. И что теперь делать?
Феликс пятится и указывает куда-то вверх. Подхожу к нему и вижу в ночном небе огненно-алый диск закатного солнца: на каланче зажгли знак военной тревоги. Когда мы выступаем? Вопрос вязнет в горле. Он книжный и глупый. К тому же Феликс, вероятно, объяснял, а я не слышал. Как мне жить, если убью человека? Зачем я сюда приехал? Почему ты не запретил, слышишь, дядя? А впрочем, скорее всего не буду об этом знать. Все стреляли, и я стрелял. Может быть, это вовсе не я убил. Может быть, только ранил.
Опять раскатывается звон колокола. Из переулка выбегают неслышные тени. Люди с собаками на поводке. Двое, трое, четверо. Собаки помечены на боку черным крестом по белому квадрату. Зрелище зловещее. Хотя нет, это не боевые псы, а санитары-спасатели. Красный крест кажется в темноте черным. А те – враги, бандиты, которым так и не придумали названия, – пускают собак-людоедов, добивают раненых и пытают пленных. Мелькает дикая мысль, как интересно было бы попасть к ним в лапы. Но тут же в мозгу отпечатывается фраза: последний патрон себе. Хотя в горячке не сосчитаешь, последний или не последний. О чем я думаю? Что за бред. Однако остановить его не так просто. Делаю вид, что засмотрелся на солнце тревоги. Нет, это солнце нашего Аустерлица. Мы победим. Последний себе. Псы-убийцы. Что будет? Неужели это всерьез?
Быстро, крепко, но очень нежно меня берут за руку. Оборачиваюсь, не вздрогнув. Обнимаю Марту. И вдруг стискиваю изо всех сил. Сразу успокаиваюсь. Оказывается, мне этого давно хотелось. Чего именно? Почувствовать живого человека или обнять женщину?
Вокруг поднимается движение. Паренек подводит мне оседланного коня. А я и забыл об этом. Паренька где-то видел. Марта говорит что-то.
– …пожалуйста, поменяй, не надо бравировать…
… на «ты». Но о чем речь? А, вот оно что. Темную косынку я расстелил на столе, а выходя, машинально повязал белую из отглаженной шелковой стопки.
– Возвращаться – плохая примета! – отчеканивает бравый ополченец и целует подругу.
Марта командует: последняя минута подумать – и пора!
Перенимаю у парнишки повод. Нас шестеро. Быстро идем по темным улицам. Я не спрашиваю – куда. Набат молчит. Дробно цокают подковы. Уже предчувствуется рассвет. «И фиолетовый – ближайший родич тьмы, и голубой – воздушный сын рассвета…» Только стихов не хватало. Подумать нужно было о том, не забыл ли чего. Конечно, забыл. Штык-нож остался в кармашке чехла. «И алый, вдохновляющий умы, и белый – совесть песни и поэта». И какой-то сверток на полке. Наверное, перевязочный пакет. Для него вот этот левый карман, а я туда сыпанул патроны к револьверу. Горстью золотистых леденцов. А как там сначала? «В зрачке зрачков навек отражены. Пойми. Серебряный – бессмертный плеск волны …». Коньяка налил, а воды не взял. «…зеленый – шум таинственного бора, и желтый – возглас молодой луны, и черный – шепот любящего взора…»
Впереди мелькают фонари за деревьями. Выходим на широкую поляну. Люди, лошади. Не толпой, а сосредоточенными группами. Расставлены столы. За одним пишут, за остальными кормят.
Вдруг плеснули разом ветер и свет. На шесте развернулось лазурно-зеленое полотнище государственного флага. На синей половине вверху возле древка наш национальный серебряный лев. Он поднялся во весь рост, в профиль, грозные лапы вскинуты жестом защиты: «С добром ли идешь?». А хвост смешной – как скрипичный ключ. На самом деле я не вижу герба на флаге, а только думаю о нем.
«В седло!» Чуть поодаль направо слитные тени превращаются в силуэты всадников, и группа медленно выезжает с площадки.
Прозрачный рассвет. Все вокруг ясно-серое, без теней. «О тени своей всегда помнить, чтоб не выдала!» «Кто выживет сам, спасет товарища». Стрельба по движущейся мишени. По набегающей. Живая набегающая мишень. Что будет?
Ветер стих, как будто исчерпал силу, развернув знамя. Все придерживают лошадей и оглядываются. В светлом бесцветном небе горит багровое солнце тревоги, а высоко над ним всплывает в зенит белое облако воздушного шара. И я то ли вижу, то ли воображаю, как разматываются привязные канаты и вытягивается телеграфный провод..."
